Неточные совпадения
— Но человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит душою, признавая
религиозную высоту, но вместе с
тем не решаясь признаться в своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить ему желаемое место.
Теперь Алексей Александрович намерен был требовать: во-первых, чтобы составлена была новая комиссия, которой поручено бы было исследовать на месте состояние инородцев; во-вторых, если окажется, что положение инородцев действительно таково, каким оно является из имеющихся в руках комитета официальных данных,
то чтобы была назначена еще другая новая ученая комиссия для исследования причин этого безотрадного положения инородцев с точек зрения: а) политической, б) административной, в) экономической, г) этнографической, д) материальной и е)
религиозной; в-третьих, чтобы были затребованы от враждебного министерства сведения о
тех мерах, которые были в последнее десятилетие приняты этим министерством для предотвращения
тех невыгодных условий, в которых ныне находятся инородцы, и в-четвертых, наконец, чтобы было потребовано от министерства объяснение о
том, почему оно, как видно из доставленных в комитет сведений за №№ 17015 и 18308, от 5 декабря 1863 года и 7 июня 1864, действовало прямо противоположно смыслу коренного и органического закона, т…, ст. 18, и примечание в статье 36.
У него была способность понимать искусство и верно, со вкусом подражать искусству, и он подумал, что у него есть
то самое, что нужно для художника, и, несколько времени поколебавшись, какой он выберет род живописи:
религиозный, исторический, жанр или реалистический, он принялся писать.
Хотя Алексей Александрович и знал, что он не может иметь на жену нравственного влияния, что из всей этой попытки исправления ничего не выйдет, кроме лжи; хотя, переживая эти тяжелые минуты, он и не подумал ни разу о
том, чтоб искать руководства в религии, теперь, когда его решение совпадало с требованиями, как ему казалось, религии, эта
религиозная санкция его решения давала ему полное удовлетворение и отчасти успокоение.
Стоя у первой обедни, Левин попытался освежить в себе юношеские воспоминания
того сильного
религиозного чувства, которое он пережил от шестнадцати до семнадцати лет.
— Видел, — отвечал Голенищев. — Разумеется, он не лишен дарования, но совершенно фальшивое направление. Всё
то же Ивановско-Штраусовско-Ренановское отношение к Христу и
религиозной живописи.
Долго еще находился Гриша в этом положении
религиозного восторга и импровизировал молитвы.
То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой силой и выражением;
то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова;
то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Но страстная, почти
религиозная привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным клапаном
тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой, которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной.
— Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а — что народ? Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно быть
религиозным. Земля — землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме
того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона…
— Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два
тому назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого. Теперь ему надобно будет православие возвеличить.
Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, — простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее. — И, прищурясь, усмехаясь, она сказала: — Грамотность — тоже не всякому на пользу.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к
тому же он видел, как быстро
религиозная мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
— Вы согласны с
тем, что поворот интеллигенции к
религиозному мышлению освобождает ее из тумана философии Гегеля и Маркса, делает более патриотичной и что это заслуга Мережковского?
— «Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи во многом превышают его эмоциональный строй, а главное — он живет сравнительно цельной духовной жизнью». Ну, это уже какая-то поповщинка! «Свойства русского национального духа указуют на
то, что мы призваны творить в области
религиозной философии». Вот
те раз! Это уже — слепота. Должно быть, Бердяев придумал.
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую силу, давшую эти законы, только
тем, что отвергал ее, за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертию всем
религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя всю вселенную отвечать отрицательно на
религиозные надежды и стремления «отживших» людей.
— О, я не в
том смысле; я употребил слово в его общем смысле. Ну, там
религиозный бродяга, ну, набожный, а все-таки бродяга. В хорошем, почтенном смысле, но бродяга… Я с медицинской точки…
Несколько хром в логическом изложении, подчас очень отвлеченен; с порывами сентиментальности, но совершенно народной, или, лучше сказать, с порывами
того самого общенародного умиления, которое так широко вносит народ наш в свое
религиозное чувство.
Вы видите, что здесь в
религиозном отношении делается
то же самое, что уже сделано для алеутов.
Но и тут и там господствует более нравственно-философский, нежели
религиозный, дух и совершенное равнодушие и
того и другого народа к религии.
Религиозное учение это состояло в
том, что всё в мире живое, что мертвого нет, что все предметы, которые мы считаем мертвыми, неорганическими, суть только части огромного органического тела, которое мы не можем обнять, и что поэтому задача человека, как частицы большого организма, состоит в поддержании жизни этого организма и всех живых частей его.
Топоров, как и все люди, лишенные основного
религиозного чувства, сознанья равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно
то, без чего он очень хорошо может обходиться.
И от этого у него всегда были грустные глаза. И от этого, увидав Нехлюдова, которого он знал тогда, когда все эти лжи еще не установились в нем, он вспомнил себя таким, каким он был тогда; и в особенности после
того как он поторопился намекнуть ему на свое
религиозное воззрение, он больше чем когда-нибудь почувствовал всё это «не
то», и ему стало мучительно грустно. Это же самое — после первого впечатления радости увидать старого приятеля — почувствовал и Нехлюдов.
Как и все люди его круга и времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом
те путы
религиозных суеверий, в которых он был воспитан, и сам не знал, когда именно он освободился.
И потому для уяснения этого вопроса он взял не Вольтера, Шопенгауера, Спенсера, Конта, а философские книги Гегеля и
религиозные сочинения Vіnеt, Хомякова и, естественно, нашел в них
то самое, что ему было нужно: подобие успокоения и оправдания
того религиозного учения, в котором он был воспитан и которое разум его давно уже не допускал, но без которого вся жизнь переполнялась неприятностями, а при признании которого все эти неприятности сразу устранялись.
К религии он относился так же отрицательно, как и к существующему экономическому устройству. Поняв нелепость веры, в которой он вырос, и с усилием и сначала страхом, а потом с восторгом освободившись от нее, он, как бы в возмездие за
тот обман, в котором держали его и его предков, не уставал ядовито и озлобленно смеяться над попами и над
религиозными догматами.
В
религиозном отношении он был также типичным крестьянином: никогда не думал о метафизических вопросах, о начале всех начал, о загробной жизни. Бог был для него, как и для Араго, гипотезой, в которой он до сих пор не встречал надобности. Ему никакого дела не было до
того, каким образом начался мир, по Моисею или Дарвину, и дарвинизм, который так казался важен его сотоварищам, для него был такой же игрушкой мысли, как и творение в 6 дней.
И если можно многое привести в защиту
того тезиса, что Россия — страна охранения
религиозной святыни по преимуществу и в этом ее
религиозная миссия,
то не меньше можно привести в защиту
того антитезиса, что Россия по преимуществу страна
религиозного алкания, духовной жажды, пророческих предчувствий и ожиданий.
Сделался шаблонным в
религиозной мысли
тот взгляд, что машина умерщвляет дух.
Христианское мессианское сознание не может быть утверждением
того, что один лишь русский народ имеет великое
религиозное призвание, что он один — христианский народ, что он один избран для христианской судьбы и христианского удела, а все остальные народы — низшие, не христианские и лишены
религиозного призвания.
Христианство не допускает народной исключительности и народной гордости, осуждает
то сознание, по которому мой народ выше всех народов и единственный
религиозный народ.
В демократиях капиталистических деньги и подкупленная печать могут править обществом и лишать реальной свободы, между
тем как декларация прав человека и гражданина имела
религиозные истоки, она родилась в утверждении свободы совести реформацией.
И задача в
том, чтобы конец Европы и перелом истории были пережиты человечеством в духовном углублении и с
религиозным светом.
Мысль не работает над новыми явлениями и
темами, не проникает в конкретность мировой жизни, а упрощенно применяет свои старые схемы, свои сокращенные категории, социологические, моральные или
религиозные.
Если бы не превращение коммунизма в предельный коллективизм, не оставляющий места ни для каких индивидуализаций,
то я бы предпочел слово «коммунизм», я бы защищал
религиозный и аристократический (не в социальном, а в классическом смысле слова) коммунизм.
Если императоры говорили, что они призваны не только управлять государством, но и заботиться о спасении душ своих подданных,
то теперь новый кесарь тоже заботится о спасении души, хотя бы
то было спасение души от
религиозных суеверий.
Горькому даже начинает казаться, что
религиозные люди отрицают смысл земной жизни, в
то время как только они его и признают.
Гораздо глубже
то, что власть опиралась на
религиозные верования народа, и ее исторические формы падали, когда эти верования разлагались.
Не раз уже указывали на
то, что социология заменила теологию, что
религиозное чувство потерявшего веру человечества направилось на социальность.
Тот взгляд на жизнь, который я называю историческим лишь в противоположность частному и который, в сущности,
религиозный, — ценности ставит выше блага, он принимает жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя человеческого восхождения.
Для славянофилов Польша была
тем Западом внутри славянского мира, которому они всегда противополагали русский православный Восток, носитель высшего духовного типа и полноты
религиозной истины.
— Позвольте узнать, — начал защитник с самою любезною и даже почтительною улыбкой, когда пришлось ему в свою очередь задавать вопросы, — вы, конечно,
тот самый и есть господин Ракитин, которого брошюру, изданную епархиальным начальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», полную глубоких и
религиозных мыслей, с превосходным и благочестивым посвящением преосвященному, я недавно прочел с таким удовольствием?
Таким образом (
то есть в целях будущего), не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для
религиозных целей» (как выражается о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
За границей теперь как будто и не бьют совсем, нравы, что ли, очистились, али уж законы такие устроились, что человек человека как будто уж и не смеет посечь, но зато они вознаградили себя другим и тоже чисто национальным, как и у нас, и до
того национальным, что у нас оно как будто и невозможно, хотя, впрочем, кажется, и у нас прививается, особенно со времени
религиозного движения в нашем высшем обществе.
Социализм касается не только
того, что было решено прежним эмпирически-религиозным бытом, но и
того, что прошло через сознание односторонней науки; не только до юридических выводов, основанных на традиционном законодательстве, но и до выводов политической экономии.
Такой мистицизм идет к отроческим чертам, к
тому возрасту, где все еще тайна, все
религиозная мистерия, пробуждающаяся мысль еще неясно светит из-за утреннего тумана, а туман еще не рассеян ни опытом, ни страстью.
…А если докажут, что это безумие, эта
религиозная мания — единственное условие гражданского общества, что для
того, чтоб человек спокойно жил возле человека, надобно обоих свести с ума и запугать, что эта мания — единственная уловка, в силу которой творится история?
Вскоре к нему присоединился пожилых лет черноватенький господин, весь в черном и весь до невозможности застегнутый с
тем особенным видом помешательства, которое дает людям близкое знакомство с небом и натянутая
религиозная экзальтация, делающаяся натуральной от долгого употребления.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным страхом подходил я к причастию; но
религиозным чувством я этого не назову, это был
тот страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.
Но вот младенец подает знаки жизни; я не знаю выше и
религиознее чувства, как
то, которое наполняет душу при осязании первых движений будущей жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю своей жизни.
Я понимаю, что самый неразвитый, задавленный ярмом простолюдин имеет полное право называть себя
религиозным, несмотря на
то, что приносит в храм, вместо формулированной молитвы, только измученное сердце, слезы и переполненную вздохами грудь.
Тем не менее, несмотря на почти совершенное отсутствие
религиозной подготовки, я помню, что когда я в первый раз прочитал Евангелие,
то оно произвело на меня потрясающее действие. Но об этом я расскажу впоследствии, когда пойдет речь об учении.